Одна Половинка встретила Вторую Половинку...
Да-да, то самое, ну вы знаете. Про то, что где-то бродит по свету и ищет, ищет часть давно потерянного целого себя наша Она. Или там Он. Все это знают. И что шанс встретиться у них – один на миллион, или что-то в этом роде, тоже все знают.
А они вот встретились. Этот тихий скрип повернувшегося огромного колеса, и, когда он стихает, ты поднимаешь глаза и видишь в глазах напротив... Ты еще не знаешь, что ты в них видишь, но зато точно знаешь, что это – то, что надо. Ты дома.

И время, придержавшее свою тележку, чтобы посмотреть, что из этого получится, рванулось догонять само себя. Огромная воронка медлительно поворачивалась, вздымая неряшливые пенистые волны на теплой, сонной поверхности океана. По краям воронки величественно вырастали дворцы, сверкая позолотой и пурпуром, затем стены их мгновенно покрывались бурой плесенью и с тихим шелестом опадали. Города – приземистые и плоские, потом все больше вытянутые вверх и блестящие, и чем выше они тянулись, тем громче был звук, с которым они потом рушились. Памятники, дороги, техника рождались и умирали. Глубоководные твари высовывали из воды морды и пучили прозрачные глаза, а потом неуверенно выползали на сушу, цепляясь за песок какими-то своими бывшими плавниками. И кто-то плакал, и плач внезапно обрывался на высокой ноте, и от этого становилось неуютно и холодно, и размеренный голос все повторял кому-то невидимому: «Долго и счастливо... долго и очень счастливо...» Много всего происходило, и где-то внизу гулко переступили на усталых ногах Слоны, и было слышно, как вздохнула Черепаха.

В центре воронки, вокруг двух неподвижных точек, слившихся в одну, было тихо. Белый пляж расстилался вокруг них, и куда хватало глаз, всюду в песке играли дети. Большинство – поодиночке, сосредоточенно и трудолюбиво нахмурившись. Некоторые – по двое и группами, - те, кому удавалось договориться играть в одно и то же. И кое-где яростно ссорились, и песочные бастионы лениво растаскивал легкий полуденный ветерок.
...Об этом глупо говорить, но все говорят. Все нужные, правильные слова захватаны липкими чужими руками – и своими тоже. Да кто мы были такие, чтобы понимать, что означают эти слова! Единственное верное слово – это слово «родной», но его не выговоришь, как не выговоришь имя бога, потому что голос сорвется в хрип и испуганно заглохнет, как цыпленок, которому свернули шею.
Они рассеянно смотрели на играющих детей. Думая об одном и том же, только каждый свое. Какой-то малыш довольно чувствительно толкнул соседа, тот шлепнулся на вытянутые руки и заревел неожиданным басом.

«Прости, но, кажется, я хочу играть в другую игру».

Эти слова свернулись в яркую огненную ленту и с шипением прошли насквозь. Ей-богу, не стоит слишком драматизировать. Бывает. И только шаришь глазами по лицу напротив, пытаясь отыскать на этом лице следы боли или хотя бы просто печали, потому что это кажется таким естественным. Нет в этих глазах ни боли, ни печали. Есть в них доброта и спокойное понимание, и до сих пор этого было вполне достаточно.

Оказалось, что огненная лента выжгла изрядный кусок. «А ведь я теперь никакая не Половинка. Я теперь какие-нибудь Пять Шестнадцатых, или, скажем, Одиннадцать Двадцать Третьих», - думала неизвестная часть целого, разглядывая обугленные края дырки. Что там, интересно, могло обуглиться?
Она встала, подошла к зеркалу и задумчиво посмотрела на то, что получилось. «Значит, чем меньше меня будет оставаться, тем длиннее все это будут называть, - сообщила она отражению. – И куда, я, интересно, денусь, если так пойдет и дальше? И, кстати, раз я больше не Половинка, у меня по-прежнему есть один шанс из миллиона или что-то в этом роде, так ведь?»
Отражение не ответило. Оно вообще плоховато считало. А может быть, ему было все равно.