Этот мальчишка ничем не был примечателен. Нет, на самом деле так, конечно, не бывает. Потому что он был довольно славный парень, веселый такой, и у него много было друзей. Причем не только сверстники, но и зверье всякое его любило, и он вечно домой притаскивал какую-нибудь невозможную гадость. А то вон про Малыша тоже говорили, что - обыкновенный, обыкновенный, а потом оказалось, что у него есть Карлсон. Но самым интересным в нашем герое была все-таки не такая удивительная вещь, как летающий мужик с пропеллером, а то, что он никогда ни о чем не просил свою маму.
А вот мама – да… Мама у него была, прямо скажем, не фунт изюма. Ладно, чтоб долго не томить – скажу. Короче, она заведовала лабораторией в институте, где исследовали все магическое или волшебное (может, вы знаете разницу между магическим и волшебным? Я вот понятия не имею. Но они там считают, что разница есть). Эта мама была все время ужасно занята. То изучение побочных свойств философского камня, то поисковые экспедиции за магическими артефактами, то овеществление метафизических концептов. Последнее всегда оказывалось тяжелым и бессмысленным трудом, но мама была настоящим подвижником. Она никогда не брала отпуска, потому что во всей лаборатории настоящим магом была только она. Однажды она попыталась объяснить это сыну. Ну, кроме научных исследований, часто приходится самим что-то во что-то превращать, создавать то, чего до тех пор не было, или отправлять в небытие то, что до того существовало. И вот при сотворении самого махонького заклинания надо не просто знать, какие слова в какой момент произносятся – нужно всем существом участвовать в превращении, чтобы ни одна клеточка тела или мозга не отвлекалась на неприятный запах из коридора, последний анекдот или соринку в третьем глазу. Приблизительно так. На самом деле, конечно, все это еще сложнее. И вот так получилось, что кроме мамы нашего героя, никто в этой лаборатории так работать не умел. Ну, парнишка выслушал, стукнул баскетбольным мячом об стену, сказал: “Ну ты даешь, мама!”, - чмокнул ее в щеку и убежал. И к нашей истории, кстати, все это не имеет никакого отношения.
Но все-таки то, что такую маму даже самый довольный-предовольный жизнью сын ни разу ни о чем не попросил, немного удивительно. Потому что, во-первых, даже если ты считаешь, что все необходимое у тебя есть, можно хотеть чего-то большего. А во-вторых, мало ли что. Вот в школе у него часто были почему-то неприятности с учителями. Особенно пожилые учительницы к нему цеплялись. Он иногда рассказывал об этом маме, а иногда нет, может, она и вмешивалась даже, чтобы ему помочь. Но он-то так и не узнал об этом.
Я тут собиралась долго рассказывать про счастливое детство этого парня. Но передумала. Хотя бы потому, что и так уже ясно, что детство его было вполне счастливым. Носился по всему городу, кричал что-то в окна друзьям птичьим голосом, про уроки забывал, неаккуратный, неусидчивый, ленивый, жаловались учителя на педсовете. Зато способный, толк выйдет, возражали их коллеги. Ну а я повторю: славный он был.
Потом он немного вырос и действительно вроде как перебесился. Бегать сломя голову перестал, а полюбил вдруг гулять один в лесу, да так подолгу, и приходил задумчивый, но довольный. Мама было заподозрила, что влюбился, но нет, не то. Ходит медленно, по сторонам смотрит, странно так – вроде и видит, что вокруг, а вроде бы и смотрит куда-то в другое место.
И вот однажды во время какой-то сто восемнадцатой его прогулки с ним там, в лесу, произошло что-то. На самом деле, ужасно интересно, правда, что у него случилось, встретил кого-то или просто, как говорят, стукнуло в него что-то. Но этого я не знаю, а врать не хочу. Знаю, что прямо из леса он пришел к маме на работу и сказал:

-Извини, что отвлекаю тебя, мама, но у меня к тебе просьба.
-Да, родной? – сказала мама и ласково улыбнулась, не поднимая головы от очередной реторты с бурой жидкостью.
-Пожалуйста, не умирай никогда. Я знаю, ты можешь.
В этот момент жидкость в реторте забулькала и поменяла цвет на ярко-синий, и мама метнулась к полкам, схватила какую-то коробочку и стала сыпать ее содержимое в реторту маленькими щепотками. Сын ждал.
-Ну что ты, детка, - сказала она, когда содержимое реторты опять стало бурым. – Ты хоть представляешь себе, какая туда очередь? Было бы у меня время таскаться по инстанциям, мы бы с тобой давно съездили отдохнуть. Куда уж глупостями заниматься… Ой, извини, меня зовут…

В тот же день он убежал из дома. В лес. К вечеру зашел так далеко, как еще никогда не заходил. Здорово, подумал он. Стояла осень, еды в лесу было много, а теплую одежду и палатку он захватил, - значит, понимал, что надолго уходит. Ему было весело и в то же время немного грустно, потому что когда в первый раз понимаешь, что что-то уходит от тебя навсегда, это обязательно грустно. Но в лесу было как-то необыкновенно красиво и спокойно, и днем он просто шел куда ноги несли, перещелкивался с птицами о чем-то, перемигивался с белками, шуршал ногами по палой листве – уж больно прикольный звук! А ближе к вечеру находил живописное местечко в какой-нибудь светлой рощице, разводил костерок и жарил найденные днем грибы с какими-нибудь съедобными травками, черт его знает. Так и жил. Классно, на самом деле.
Только ближе к зиме ему стало нестерпимо хотеться мяса. И ведь не помнил, чтобы дома так по мясу убивался, то есть ел, конечно, но так – можно поесть, а можно и не есть. А тут прямо живот скручивало. И вот сел он на бревнышко поудобнее и спрашивает себя: тебе зачем это вдруг? И сам себе отвечает: надо, значит! Уверенно так. Ну, надо так надо. Пошел и сделал себе лук и стрелы. Целый день возился, а потом еще надо ведь штуку какую-то приспособить, где эти стрелы хранить. Потом вспомнил: колчан эта фигня называется, вот как.
Теперь он охотился, часто и с удовольствием. И ему совсем не мешало то, что он всегда дружил с животными. Они и в лесу вокруг него крутились, одиноким он себя не чувствовал, но ведь он и не убивал тех, кого хорошо знал! Его задачей было попасть в дальнюю цель, он пока был молодым охотником, неопытным, и просто хотел научиться метко стрелять. А может, ему казалось нечестным использовать знание повадок зверей – вроде предательства.
Но однажды, натягивая тетиву и щурясь на очередную болотную утку, он почувствовал что-то странное. Как будто какая-то мысль пыталась пробиться к нему в голову и истошно вопила через головы других, чтобы подождал, остановился. И он опустил лук и позволил ей прийти. И спокойно сказал сам себе: это может быть она. То, что мама может превратиться в любую птицу, когда ей надо куда-то быстро попасть, сомнений не вызывало. Может, он сам видел. Она вообще может оказаться кем и где угодно. И тогда он медленно набрал в грудь побольше воздуха, а потом так же медленно выдохнул его обратно. Прицелился и выстрелил.
Так его охота стала чем-то еще более особенным. Каждый раз он внимательно смотрел на будущую жертву, отыскивая в еле различимой точке птичью, заячью или лисью душу. И, отыскав, - или думая, что отыскал, - он стрелял. И так он делал долго.
А потом, летом, случилось еще одно “однажды”. В тот момент, когда стрела слетала с тетивы и целила прямо в глупое перепелочье сердце, она в то же время как будто ударила в него самого, прямо в самую сердцевину. Это было похоже на молнию, на гром, только без света и без шума. И он увидел, как птица, медленно и неуклюже кувыркаясь в воздухе, падает на траву уже не птицей, и лицо у нее бледное и перепачканное кровью. И тогда всем своим существом он закричал: “НЕЕТ!!!!!”

Да, конечно. Ветер поднялся. И стрелу просто сдуло, и ничего не произошло.
А он стал волшебником. Так это обычно и происходит.